Ал. Платонова - Над Днепровским курганами[повесть из жизни Киевской Руси]
— А княгиня и впрямь ласковая? — тихо спросила Светлана.
— Ласковая, добрая, да вот сама увидишь; князь хочет, чтобы ты у нее в тереме была. Говорит: у христианки княгини должны быть и прислужницы христианки.
— А слышно, князь день назначил, когда всему народу на Днепр идти креститься.
— Не назначил еще, а назначит… то–то радость в Киеве будет… А кто не пойдет, тот враг князю будет.
— Жаль, что батюшка до такого дня не дожил, — задумчиво проговорила Светлана, и тень грусти пробежала по ее лицу. — Он оттуда увидит все и порадуется, — тихо отвечал Рогдай.
— Свет с Востока идет… — раздельно и тоже тихо произнесла Светлана, вдруг вспомнив слова боярина Феодора.
Рогдай прижал к своей груди головку жены.
— Пойдем на могилку к батюшке, — сказала она.
— Пойдем…
И они оба пошли на дорогую могилку, обложенную свежим зеленым дерном, над которой возвышался маленький деревянный крест.
Вдруг странный гул донесся откуда–то, а потом послышалось отдаленное пение.
— Чу!.. Слушай… — остановился Рогдай. Они остановились, прислушались.
— Это священники, приехавшие из Корсуни, учат народ Христовой вере и поют с народом церковные песни. Слушай, слушай!..
По ветру ясно доносились теперь слова: «Слава в вышних Богу, и на земли мир… в человецех благоволение!»
— Слава в вышних Богу!.. Как хорошо это! Какое в этом счастье, Светлана! Счастье в том, что мы вместе, что мы оба молимся одному Истинному Богу! — Опять лицо его сияло радостью, и Светлана тоже испытывала счастье. Они постояли несколько минут, прислушиваясь к нестройным, но за сердце хватающим звукам, и пошли дальше.
Мирно проходил этот вечер и в тереме князя Владимира. Сидел он вдвоем с молодой женой, говорили они о новой жизни, какая наступит скоро для всего народа русского, и эту новую жизнь князь чувствовал уже в себе.
Если другие помнили его чудесное исцеление от слепоты, то разве он сам мог забыть?
— И все ты… ты сделала это… торопила меня… — говорил он жене и называл ее своим солнышком, называл Ангелом Хранителем, называл своей радостью на земле.
— Все теперь по–новому будет… Много у меня жен язычниц было, всех их оставлю ради тебя… Много я крови руками своими пролил, теперь буду молить Христа Владыку, да будет мир в земле нашей… Боюсь и виновных наказать, как бы не погрешить пред Господом… Горяч был я нравом, теперь буду тих и кроток… только любовь чувствую к людям, к самым злейшим врагам любовь чувствую… Весь Божий мир хотел бы обнять… Такая любовь в душе моей… И тебя принимаю как дар Божий! Верю, что ты мне помощницей будешь, и дом мой устроишь, и детей, и слуг ко Христу приведешь.
Прекрасно в эти минуты было лицо князя, так же прекрасно, как тогда, когда под звездным небом Кор–суни молился он Христу Богу о даровании победы.
И юная княгиня уже не жалела, что доверила ему свою жизнь, свою судьбу.
А ведь недавно еще она боялась его. Когда первый раз братья передали ей предложение русского князя быть его невестой, испугалась и горько заплакала она. — Жестокий и дикий народ руссы… выйти замуж за русского князя?! Лучше умереть мне, несчастной! — заливалась она слезами. И не могла без ужаса помыслить, что придется ей расстаться с родиной, придется расстаться с этим богатым, роскошным дворцом, в котором, как в сказке, прошло ее безоблачно–счастливое детство; придется расстаться с этим синим небом, с этим лазурным морем, с этими святыми храмами, со всем, со всем, что так дорого сердцу!
Старичок–духовник, братья–государи да и другие духовные лица и многие из придворной знати говорили ей, что если пойдет она в Корсунь, согласится стать женой князя руссов, то два великих дела сделает этим: избавит родину свою от нашествия вражия, потому что грозится русский князь и с Царь–градом сделать то же, что с Корсунью; а потом — и князь ради нее крещение примет, значит — быть ей для него и для всего народа киевского как бы женой–мироносицей. Все это сознавала царевна Анна, а сердце ее все–таки болело и ныло. Заливалась она слезами, когда прощалась с родными и подругами, и говорила им: «Все равно, что в полон иду!»
Так было, пока она не доехала до Корсуни. Впрочем, еще на пути услыхала она о болезни князя, и сжалось ее сердце острой болью: тотчас послала она к князю сказать ему, чтобы он крестился.
— Крестись, и тогда прозреешь, так говорит царевна, — донесли князю. А когда она сама увидела своего жениха, больного, беспомощного, сердце ее окончательно к нему привязалось: так жаль, так бесконечно жаль стало ей его. А когда совершилось чудо, когда князь вышел из купели здоровым, прозревшим и в восторге благодарящим Бога, все ее существо охватила какая–то новая, никогда прежде не испытанная радость: она почувствовала, что все, что было ей близко и дорого до сих пор, теперь умерло для нее навсегда, а неведомая земля Киевская сделается ее родиной, и этот князь, суровый и страшный, теперь станет для нее бесконечно дорогим и заменит ей всех родных.
— День назначу, — говорил князь, обнимая жену, — придут все киевляне на Днепр и примут крещение… Какое это будет великое торжество на Руси… потом священникам велю в домах своих детей собирать, грамоте учить… не все из греков, пусть и из наших детей свои священники будут… так ли говорю, радость моя?
— Так, господин мой, и пусть благословит Бог намерения твои… — отвечала Анна.
— Посылал я сказать Рогнеде, что свободна она теперь… и, какую веру хочет, такую и может держать. Она послала сказать, что тоже примет христианскую веру.
— И за это слава Богу, господин мой! — отвечала княгиня.
Кто–то постучал в дверь.
— Войди, — проговорил Владимир, — кто там? — Он встал и сам пошел к двери.
Дверь тихо и робко скрипнула, и на пороге показалась худая согбенная фигура Люта. Лицо кудесника было мрачно, глаза сверкали недобрым огнем.
— Добрый вечер, княже! — проговорил он, низко кланяясь.
— Добро пожаловать, Лют, — сказал князь, внимательно глядя на него, — с чем пожаловал?
Кудесник отвечал не сразу. Взгляд его скользнул по лицу молодой княгини и опять, мрачный и злобный, остановился на князе.
— Князь, ведомо ли тебе, что твои люди делают? — наконец заговорил он, вызывающе глядя на Владимира. — Целые толпы ходят за греками, хулят наших богов, оскверняют воздух пением христианских песен, разбивают изображения богов, навлекают гнев Перуна на нашу землю. С твоего ли повеления это так повелось, князь? Не к добру это будет…
Он не договорил, потому что Владимир остановился перед ним и тоже смотрел на него каким–то особенным загоревшимся взором.
— По моему повелению, Лют, сделают еще другое: вот этот самый идол Перуна, — он обернулся и рукой указал на огромное изваяние Перуна перед окнами дворца, — киевляне привяжут к конскому хвосту и с позором дотащат до волн Днепра. А там потопят. И увидишь, что он не сумеет защитить себя. На том месте, где теперь стоит он, я построю церковь в честь святого Василия, имя которого ношу со дня крещения, а там, где Феодор–варяг и его сын кровь свою за Христа пролили, заложу храм в честь Пресвятой Богородицы… — Он на минуту замолк, прошелся погриднице и заговорил снова: — Неужели ты сам не видишь, Лют, что нет Перуна, нет никаких богов твоих? Один есть Истинный Бог, за Которого варяг умер, в Которого Дулеб уверовал, Которого теперь и я познал! И уж близок тот день, когда все мои люди познают Его… Все прозреют, как я прозрел. И напрасно ты упорствуешь, Лют! Много зла ты совершил: Дулеба, воеводу моего любимого, со света из мести сжил, невинных варяга и сына его погубил, беззащитную девушку едва не сгубил, — сбрось все это с души, крестись, и новая жизнь для тебя начнется…
— Никогда, — проскрежетал зубами кудесник и, не поклонившись князю, вышел из терема.
— Прокляты будьте вы, прокляты!.. — погрозил он в темноту ночи, обернувшись к дворцу. Но холод леденил его душу, и страшное заклятие словно обрушилось на него самого.
Среди ночи багровое зарево охватило южный край неба… А к утру вместо христианской церкви было черное пепелище.
Это стало последней местью Люта.
Глава XIII
Великий день
Прошло около недели.
Яркий солнечный день загорелся над Киевом. И необычайный, великий это был день. Со всех концовгорода в белых, ярких, темных, пестрых одеждах шли толпы народа… Матери вели за руку детей; другие несли на руках грудных младенцев. Сюда же ползли, едва передвигая ноги, старики и старухи… И вся эта масса живым потоком устремлялась к берегу Днепра, к тому месту, где река Почайна впадает в Днепр, Сюда же шли и наши знакомые: Рогдай, Светлана, Всеслав, Вахрамеевна. Они не дошли до самого берега, а остались на одном из холмов, чтобы наблюдать за развернувшейся перед ними великолепной картиной.
